[Galina Galanova]

из романа

"Охота на овец"

После ее ухода я выпил еще одну банку колы, потом принял горячий душ и побрился.
Что бы ни брал я в руки: мыло, крем для бритья - все кончалось, шампуня оставалось на донышке.
Я вышел из душа, причесался, освежил кожу лосьоном и вычистил уши.
Затем поплелся на кухню и разогрел оставшийся кофе.
За столом напротив меня никого уже не было.
Взгляд мой споткнулся о стул, не котором больше никто не сидел, и я вдруг ощутил себя малым ребенком, который остался один на улице странного, фантастического города, что я видел когда-то на фасетной картинке...
Впрочем, что говорить, - я давно уже не ребенок.
Без единого проблеска мысли в мозгу я долго, глоток за глотком, отхлебывал кофе, пока не выпил весь, потом просидел без движения еще какое-то время и, наконец, закурил.
Удивительно: я провел без сна ровно сутки, но спать совсем не хотелось.
Тело пронизывало усталостью, и лишь голова, как дрессированное морское животное, еще оставалась на плаву и в попытках спасти утопающее сознание все выписывала над несчастным круги по воде безо всякого толку.
Глядя на пустой стул напротив, я вспомнил историю, вычитанную однажды у какого-то американца.
Человек, от которого ушла жена, несколько месяцев кряду не притрагивался к ночной сорочке, оставленной ею на спинке стула в столовой...
Подумав еще немного, я решил, что идея, в общем, не так и плоха.
Вряд ли, конечно, это как-то поможет - но все лучше, чем глазеть на горшок с пересохшей геранью...
Да и кошка наверняка вела бы себя спокойнее, если бы в комнате остались какие-то вещи жены.
Зайдя в спальню, я принялся открывать, один за другим, ящики ее шкафа; все оказались пусты - хоть шаром покати. Старый изъеденный молью шарфик, пакетик с порошком от моли да три пустых вешалки - вот и все, что я там обнаружил.
Она выгребла все подчистую.
Все склянки-пузырьки с парфюмерией, беспорядочной россыпью загромождавшие узенький туалетный столик, все ее пудры-помады-тени, зубные щетки, фен, все эти ее лекарства неизвестного назначения, тампоны-салфетки и прочая гигиеническая дребедень, вся ее обувь - от тяжелых зимних ботинок до сандалет и домашних тапочек, коробки со шляпами; занимавшие целый ящик сумочки и ридикюли, портфели и портмоне, все с такой тщательностью рассортированное нижнее белье и чулки, ее письма - все, от чего мог исходить хоть слабый ее запах, растворилось бесследно.
Мне почудилось даже, будто все свои отпечатки пальцев она забрала с собой.
Книжный ящик и полка с пластинками опустели на треть: кое-что покупала она сама, кое-что дарил я.
Из альбомов были вырваны все ее фотографии.
Везде, где нас снимали вдвоем, ее часть снимка оказывалась аккуратно отрезанной, "мои" же половинки остались на прежних местах.
Совершенно нетронутыми я нашел лишь те снимки, где я один, а также пейзажи и портреты животных.
Три альбома с постранично отредактированным человеческим прошлым: я был оставлен в нем один, как перст, на фоне гор, рек, оленей и кошек.
Как если бы я с самого рождения был один, прожил в одиночку всю жизнь до сих пор - и теперь приговорен к одиночеству до скончания века...
Я захлопнул альбом и выкурил две сигареты подряд.
С одной стороны, думал я, - могла бы и оставить после себя хоть ночную сорочку.
С другой стороны - все это, конечно же, ее личное дело, и не мне предъявлять претензии.
Решение не оставлять ничего она приняла сама. Мне оставалось лишь принять это к сведению.
Иначе говоря, ее замысел удался: все, что мне действительно оставалось теперь, - это убедить себя, что ее просто не существовало с самого начала.
Ну, а раз ее не было - откуда взяться сорочке?...
Я залил водой пепельницы, выключил транзистор и кондиционер, отогнал заскочившую еще раз в голову мысль о ночной сорочке и поплелся спать.
Уже месяц прошел с тех пор, как я получил развод и она съехала, переселившись в другую квартиру.
Месяц безо всякого смысла.
Месяц тягуче-безвкусный, как растаявшее желе.
Никаких перемен не ощутил я за это время - да, собственно, ничего и не изменилось.
Я просыпался в семь, варил кофе, поджаривал в тостере хлеб, уходил на работу, ужинал в городе, пропускал пару-тройку бутылок саке, возвращался домой, час читал что-нибудь в постели, затем гасил свет и засыпал до следующего утра.
По субботам и воскресеньям вместо работы я уходил с утра шататься по ближайшим кинотеатрам и добивал бестолковое время до вечера, как только мог.
А вечерами - как всегда: одинокий ужин, сакэ, час с книгой в постели и сон.
Монотонно-безлико - так некоторые люди заштриховывают черной пастой день за днем в настенном календаре - прожил я этот месяц.
Она исчезала из моей жизни - и, я чувствовал, с этим уже ничего не поделаешь.
Что случилось, то и случилось.
Хорошо ли, плохо ли прожиты были эти наши четыре года вдвоем, уже совершенно не важно.
Все выпотрошено - как в фотоальбомах.
Совершенно не важно и то, что она уже давно и регулярно спала с моим другом, и в один прекрасный день я даже застал их вдвоем, нагрянув к нему случайно.
От таких вещей не застрахован никто, они часто случаются в жизни, и если уж ей довелось во все это вляпаться, то я ни в коей мере не считал это чем-то особенным.
В конечном итоге, это только ее проблема...
- В конечном итоге, это только твоя проблема, - сказал я.
В тот воскресный июньский полдень, когда она заявила, что хотела бы развестись, я стоял перед ней, крутя на пальце жестяное колечко от пивной банки.
- То есть, тебе все равно? - как-то очень отчетливо спросила она.
- Нет, мне не все равно, - ответил я.
- Я всего лишь сказал, что это - твоя проблема.
- Если честно, мне не хочется с тобой расставаться, - произнесла она, выдержав паузу.
- Ну и не расставайся.
- Но если с тобой - то ведь ни черта не получится!
Она не прибавила к сказанному ни слова, но мне кажется, я понял, что она имела в виду.
Через несколько месяцев мне стукнет тридцать.
Ей, тоже вскорости - двадцать шесть.
Впереди нас ждала куча проблем, а нажили мы до сих пор буквально какие-то крохи.
Фактически - ноль.
Сбережения были подчистую проедены за четыре года вдвоем.
Почти полностью виноват в этом был я.
Мне, наверное, вообще не следовало жениться.
По крайней мере, ей-то уж точно не следовало выходить за меня.
Еще в самом начале ей взбрело в голову считать себя натурой "общительной", меня же - типом замкнутым и нелюдимым.
Так, сравнительно удачно, мы и стали играть эти роли.
Но за то время, пока мы и вправду верили, что сможем так очень долго, - вдруг что-то сломалось.
Что-то очень неуловимое, но чего уже не исправить.
Мы зашли в очень мирный, спокойный тупик и просто тянули время.
Это был наш конец.
Я действительно стал для нее уже конченым человеком. Пусть даже у нее осталось сколько-то любви ко мне - дело было уже не в этом.
Мы слишком привыкли играть наши роли друг перед другом. Я уже ничего не мог ей дать.
Она чувствовала это инстинктом, я понимал из опыта, но ни в том, ни в другом спасения больше не было.
И вот теперь вместе со всеми своими сорочками она исчезла из моей жизни навеки.
Что-то забудет память.
Что-то скроется с глаз. Что-то умрет.
В этом не должно быть особой трагедии.

24 июля, 8:25 утра...

Бросив взгляд на цифры электронных часов, я провалился в сон.

(С) Haruki Murakami 1983

Перевел с японского Дм.Коваленин

[gorillaowner]

сейчас как раз читаю охоту. ниче так книженция. хотя у Мураками есть и посильнее вещи имо.

Один из моих любимых писателей - Генри Миллер. Тропик рака.
"Люди как вши – они забираются под кожу и остаются там. Вы чешетесь и чешетесь – до крови, но вам никогда не избавиться от этих вшей. Куда бы я ни сунулся, везде люди, делающие ералаш из своей жизни. Несчастье, тоска, грусть, мысли о самоубийстве – это сейчас у всех в крови. Катастрофы, бессмыслица, неудовлетворенность носятся в воздухе. Чешись сколько хочешь, пока не сдерешь кожу. На меня это производит бодрящее впечатление. Ни подавленности, ни разочарования – напротив, даже некоторое удовольствие. Я жажду новых аварий, новых потрясающих несчастий и чудовищных неудач.Пусть мир катится в тартарары! Пусть человечество зачешется до смерти!"

[Wedmak]

— Не понимаю, - сказал он. - Ты, по-моему, должен быть счастлив. Ты ведь продвинутый парень. Иначе бы Брама тебя не выбрал. А единственная перспектива у продвинутого парня в этой стране - работать клоуном у .....асов.
— Мне кажется, - ответил я, - есть и другие варианты.
— Есть. Кто не хочет работать клоуном у .....асов, будет работать .....асом у клоунов. За тот же самый мелкий прайс.

Виктор Пелевин. EMPIRE V

[iow]

Один из лучших образцов действительно мощной литературы - "Гроздья гнева" за авторством Джона Стейнбека:

В будущем году этот маленький фруктовый сад сольется с большим участком, потому что его хозяина задушат долги.

Этот виноградник перейдет в собственность банка. Сейчас могут уцелеть только крупные собственники, потому что у них есть консервные заводы. А четыре груши, очищенные и разрезанные на половинки, сваренные и законсервированные, по-прежнему стоят пятнадцать центов. Консервированные груши не портятся. Они лежат годами.

Запахом тления тянет по всему штату, и в этом сладковатом запахе-горе земли. Люди, умеющие прививать деревья, умеющие селекционировать, выводить всхожие и крупные семена, не знают, что надо сделать, чтобы голодные могли есть взращенное ими. Люди, создавшие новые плоды, не могут создать строй, при котором эти плоды нашли бы потребителя.

И поражение нависает над штатом, как тяжкое горе.

То, над чем трудились корни виноградных лоз и деревьев, надо уничтожать, чтобы цены не падали,- и это грустнее и горше всего. Апельсины целыми вагонами ссыпают на землю. Люди едут за несколько миль, чтобы подобрать выброшенные фрукты, но это совершенно недопустимо! Кто же будет платить за апельсины по двадцать центов дюжина, если можно съездить за город и получить их даром? И апельсинные горы заливают керосином из шланга, а те, кто это делает, ненавидят самих себя за такое преступление, ненавидят людей, которые приезжают подбирать фрукты. Миллионы голодных нуждаются во фруктах, а золотистые горы поливают керосином.

И над страной встает запах гниения.

Жгите кофе в пароходных топках. Жгите кукурузу вместо дров - она горит жарко. Сбрасывайте картофель в реки и ставьте охрану вдоль берега, не то голодные все выловят. Режьте свиней и зарывайте туши в землю, и пусть земля пропитается гнилью.

Это преступление, которому нет имени. Это горе, которое не измерить никакими слезами. Это поражение, которое повергает в прах все наши успехи. Плодородная земля, прямые ряды деревьев, крепкие стволы и сочные фрукты. А дети, умирающие от пеллагры, должны умереть, потому что апельсины не приносят прибыли. И следователи должны выдавать справки: смерть в результате недоедания, потому что пища должна гнить, потому что ее гноят намеренно.

Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь; они приезжают в дребезжащих автомобилях за выброшенными апельсинами, но керосин уже сделал свое дело. И они стоят в оцепенении и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсинные горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах голодных зреет гнев. В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева-тяжелые гроздья, и дозревать им теперь уже недолго.

[lepavel80]

Харуки Мураками. Дэнс, дэнс, дэнс

-- И что, я действительно принадлежу вот этому месту?
-- Конечно. И я принадлежу. Все принадлежат. И все это -- твой мир! --
проговорил Человек-Овца. И поднял указательный палец. Исполинская тень на
стене тоже подняла огромный указательный палец.
-- Но что здесь делаешь ты? Кто ты такой?
-- Мы -- человек-овца! -- сказал Человек-Овца. И хрипло засмеялся. --
Сам видишь. Носим овечью шкуру и живем там, где люди нас не увидят. Нас
ловили -- мы в лес ушли. Давно это было. Очень давно -- мы почти не помним.
А кем были до того -- не помним совсем. С тех пор и живем никому не
заметные. Если долго жить так, чтоб тебя не могли заметить, и правда
становишься незаметным. И однажды -- уж не помним, когда, -- лес куда-то
исчез, и мы здесь очутились. Нам это место отведено, и мы его охраняем. Нам
ведь тоже от ветра и дождя укрытие требуется. Даже в лесу каждому зверю
норка своя полагается, верно?
-- Ну еще бы, -- поддакнул я.

-- Здесь наша обязанность -- все соединять. Как электрический
коммутатор. Как коммутатор, мы соединяем собой все и вся. В этом месте --
главный узел, где все пересекается. И мы сидим здесь и все подключаем. Чтобы
не перепуталось, как попало. Такое у нас назначение. Коммутатор. Все
подсоединяет. Понадобилось тебе что-нибудь -- ты забираешь это в свой мир, а
мы уже подключаем ко всему остальному. Понятно?
-- Вроде бы, -- сказал я.
-- Ну вот, -- продолжал Человек-Овца. -- Получается, что тебе без нас
-- никуда. Потому что ты запутался. Хочешь куда-то идти, а куда -- не
знаешь. Ты потерял связь с миром, мир потерял связь с тобой. Ты перепробовал
многое -- хватался за разные провода. Но того провода, который подключил бы
тебя обратно, ты пока не нашел. И поэтому в душе твоей хаос. Тебе кажется,
что ты ни к чему не подключен. Это действительно так. Единственное место, с
которым ты еще связан, -- здесь.

С минуту я молчал, переваривая услышанное.
-- Пожалуй, ты прав! -- сказал я наконец. -- Так оно и есть. Я потерял
связь с миром, а мир потерял связь со мной. И в душе моей полный хаос. И я
ни к чему не подключен. И единственное место, с которым я связан -- здесь...
-- Медленно, будто строгая ножом, проговаривал я фразу за фразой, глядя на
собственные руки в дрожащих отблесках свечи. -- Но я чувствую... Что-то
пытается пробиться ко мне. Стоит только заснуть -- и там, во сне, кто-то
зовет меня, плачет из-за меня. Кажется, еще немного -- и я к чему-то
подключусь. Очень хорошо это чувствую. Понимаешь... Я действительно хочу
попробовать переиграть все сначала. Но мне нужна твоя помощь.
Человек-Овца молчал. Я сказал, что хотел, и больше говорить было
нечего. Воцарилась такая тишина, словно мы сидели в ужасно глубокой шахте.
Эта тишина давила на плечи и порабощала сознание. Под ее давлением мои мысли
стали похожи на глубоководных рыб, что в уродливых непроницаемых панцирях
хоронятся на дне океана. И лишь изредка тишину нарушал слабый треск
беспокойной свечи. Человек-Овца очень долго смотрел на пламя. Очень долго
молчал. И наконец, медленно подняв голову, посмотрел на меня.
-- Ну что ж, -- сказал он. -- Давай попробуем подсоединить к тебе это
самое "что-то"... Но учти: за успех мы не ручаемся. Годы наши уже не те. И
сил не так много, как раньше. Получится или нет -- сами не знаем. Как уж
сумеем. Но даже если получится -- возможно, это не принесет тебе особого
счастья. На этот счет -- никаких гарантий. Вполне может быть, что тебе в
твоем мире уже некуда больше идти. Мы, конечно, не утверждаем. Но ты сам
говорил -- многое в тебе затвердело. А того, что однажды затвердело, в
прежнее состояние не вернуть. Все-таки ты уже не так молод...
-- И что же я должен делать?
-- Ты уже много чего потерял. Много большого и важного. Никто в этом не
виноват. Дело не в том, кто виноват, -- а в том, чем ты затыкал свои дыры.
Всякий раз, когда ты что-то терял, в тебе открывалась очередная дыра. И
каждую такую дыру ты затыкал чем-то взамен утраченного. Будто метку ставил
на память... А как раз этого делать было нельзя. Ты заполнял эти дыры тем,
что должен был оставлять внутри. И раз за разом просто стирал себя самого...
Зачем? Что тебя заставляло?
-- Не знаю, -- ответил я.
-- Хотя, может, и спрашивать так не годится. Может быть, это что-то
вроде Судьбы. Даже не знаем, как тут сказать поумнее...
-- Тенденция? -- подсказал я.
-- Ага, она самая! Тенденция. Вот мы и думаем... А вдруг, даже начав
жить заново, ты все равно будешь делать так же? Раз уж такая тенденция? А
если тенденции следовать долго, однажды наступит момент, когда назад уже не
вернуться. Поздно. И даже мы не сможем помочь. Ведь мы умеем только сидеть
здесь и все ко всему подключать. И кроме этого -- ничего.
-- Но что именно я должен делать? -- спросил я его еще раз.
-- Как мы уже сказали -- мы сделаем, что умеем. Попробуем правильно
тебя подключить, -- сказал Человек-Овца. -- Но одного этого будет мало.
Дальше ты сам должен стараться изо всех сил. Будешь на одном месте сидеть да
о смысле жизни думать -- ничего не получится. Все пойдет псу под хвост. Это
тебе понятно?
-- Да это как раз понятно, -- сказал я. -- Но, черт возьми, что
конкретно я должен делать?
-- Танцуй, -- сказал Человек-Овца. -- Пока звучит музыка -- продолжай
танцевать. Понимаешь, нет? Танцуй и не останавливайся. Зачем танцуешь -- не
рассуждай. Какой в этом смысл -- не задумывайся. Смысла все равно нет и не
было никогда. Задумаешься -- остановятся ноги. А если хоть раз остановятся
ноги -- мы уже ничем не сможем тебе помочь. Все твои контакты с миром вокруг
оборвутся. Навсегда оборвутся. Если это случится, ты сможешь жить только в
здешнем мире. Постепенно тебя затянет сюда целиком. Поэтому никак нельзя,
чтобы ноги остановились. Даже если все вокруг кажется дурацким и
бессмысленным -- не обращай внимания. За ритмом следи -- и продолжай
танцевать. И тогда то, что в тебе еще не совсем затвердело, начнет
потихоньку рассасываться. В тебе непременно должны оставаться еще не
затвердевшие островки. Найди их, воспользуйся ими. Выжми себя как лимон. И
помни: бояться тут нечего. Твой главный соперник -- усталость. Усталость --
и паника от усталости. Это с каждым бывает. Станет казаться, что весь мир
устроен неправильно. И ноги начнут останавливаться сами собой...

[lepavel80]

-----------------------------------отрывок из классики ------------------------
Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним
человеком. Тут одно обстоятельство очень странное было, - странное тем
собственно, что случай такой очень редко бывает. Этот человек был раз
взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной
казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать
прочтено было и помилование, и назначена другая степень наказания; но однако
же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере
четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько
минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда
припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь
расспрашивать. Он помнил все с необыкновенною ясностью и говорил, что
никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около
которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников
было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на
них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые
колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась
команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди,
стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник
обошел всех с крестом.

Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он
говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным
богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней,
Что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще
распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами,
на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в
последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он
очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так
рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с
товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и
даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами,
настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал
заранее, о чем он будет думать: ему все хотелось представить себе, как можно
скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три
минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, - так кто же? Где же? Все это он
думал в эти две минуты решить!


Невдалеке была церковь, и вершина собора с
позолоченною крышей сверкала на ярком солнце, Он помнил, что ужасно упорно
смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от
лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты
как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового,
которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не
было для него в это время тяжело, как беспрерывная мысль: "Что если бы не
умирать! Что если бы воротить жизнь, - какая бесконечность! все это было бы
мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял,
каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!" Он
говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж
хотелось, чтоб его поскорей застрелили.
Князь вдруг замолчал; все ждали, что он будет продолжать и выведет
заключение.
- Вы кончили? - спросила Аглая.
- Что? кончил, - сказал князь, выходя из минутной задумчивости.
- Да для чего же вы про это рассказали?
- Так... мне припомнилось... я к разговору...
- Вы очень обрывисты, - заметила Александра, - вы, князь, верно хотели
вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять
минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте однако же, как же
этот приятель, который вам такие страсти рассказывал... ведь ему переменили
же наказание, стало быть, подарили же эту "бесконечную жизнь". Ну, что же он
с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту "счетом"?
- О, нет, он мне сам говорил, - я его уже про это спрашивал, - вовсе не
так жил и много, много минут потерял.

[Galina Galanova]

Ф.Ларошфуко
Максимы ( размышления о приятельских отношениях)

"Человек ищет житейских благ и удовольствий за счет своих ближних.
Себя он предпочитает другим и почти всегда дает им это почувствовать, тем самым нарушая и даже губя добрые отношения, которые хотел бы с ними поддерживать.
Нам следует хотя бы ловко скрывать пристрастие к себе, раз уж оно присуще нам от рождения и совсем отделаться от него невозможно.
Будем радоваться чужой радости уважать и щадить чужое самолюбие."

[Облако_в_штанах]

lepavel80, Достоевский ни один раз писал об этом жизненном опыте. Сильная вещь.

[lepavel80]

Сообщение от Облако_в_штанах

lepavel80, Достоевский ни один раз писал об этом жизненном опыте. Сильная вещь.

приятно,что классиков и их творения узнают.
Вот еще того же автора,но из другого творения не менее гениального.

"Мистер Астлей слушал меня с некоторым удивлением. Он, кажется, думал
найти меня унылым и убитым.
- Однако ж я очень радуюсь, видя вас совершенно сохранившим всю
независимость вашего духа и даже веселость, - произнес он с довольно
неприятным видом.
- То есть внутри себя вы скрыпите от досады, зачем я не убит и не
унижен, - сказал я смеясь.
Он не скоро понял, но, поняв, улыбнулся.
- Мне нравятся ваши замечания. Я узнаю в этих словах моего прежнего,
умного, старого, восторженного и вместе с тем цинического друга; одни
русские могут в себе совмещать, в одно и то же время, столько
противоположностей. Действительно, человек любит видеть лучшего своего друга
в унижении пред собою; на унижении основывается большею частью дружба; и это
старая, известная всем умным людям истина. Но в настоящем случае, уверяю
вас, я искренно рад, что вы не унываете. Скажите, вы не намерены бросить
игру?
- О, черт с ней! Тотчас же брошу, только бы...
- Только бы теперь отыграться? Так я и думал; не договаpивайте - знаю,
- вы это сказали нечаянно, следственно, сказали правду. Скажите, кроме игры,
вы ничем не занимаетесь?
- Да, ничем...
Он стал меня экзаменовать. Я ничего не знал, я почти не заглядывал в
газеты и положительно во все это время не развертывал ни одной книги.
- Вы одеревенели, - заметил он, - вы не только отказались от жизни, от
интересов своих и общественных, от долга гражданина и человека, от друзей
своих (а они все-таки у вас были), вы не только отказались от какой бы то ни
было цели, кроме выигрыша, вы даже отказались от воспоминаний своих. Я помню
вас в горячую и сильную минуту вашей жизни; но я уверен, что вы забыли все
лучшие тогдашние впечатления ваши; ваши мечты, ваши теперешние, самые
насущные желания не идут дальше pair и impair, rouge, noir, двенадцать
средних и так далее, и так далее, я уверен!
- Довольно, мистер Астлей, пожалуйста, пожалуйста, не напоминайте, -
вскричал я с досадой, чуть не со злобой, - знайте, что я ровно ничего не
забыл; но я только на время выгнал все это из головы, даже воспоминания, -
до тех пор, покамест не поправлю радикально мои обстоятельства; тогда...
тогда вы увидите, я воскресну из мертвых!"